class="p1">Фрау Беномен молча, с ненавистью, наблюдала. Она тоже предвидела, чем грозит ее мужу эта прогулка среди бела дня через весь город.

Кухню уже обыскали. Других комнат в квартире не было. Выкинутые вещи загромоздили стол. Сверху лежал старый растянутый прибор для укрепления мышц, которым Оскар пользовался в юности.

Напоследок сыщик нашел плетку и взвесил ее в руке. Она была очень тяжелая.

Пудель поднялся с пола и зарычал. В кухне ревел мальчик.

Кожа на набалдашнике проносилась, и сквозь нее поблескивал свинец. Удар этим свинцовым шариком по голове вполне мог причинить мгновенную смерть.

Молча запихнув в портфель кипы исполнительных листов, судебных предписаний и плетку, агенты удалились.

Перед домом, возбужденно обсуждая происшествие, стояли соседи. Смерть Молитора и арест Оскара занимали весь город.

В утренних газетах, которые набирались с вечера и печатались ночью, в качестве предполагаемого убийцы все еще фигурировал Соколиный Глаз.

В этот день фрау Юлия так и не открыла своей лавки. После ночи в парных постелях Соколиный Глаз еще ранним утром сквозь сон услышал свое имя:

— Георг, оденься и подожди в коридоре.

Пока он торопливо облачался, она лежала, натянув одеяло на голову.

Когда он вернулся, она уже успела одеться, прибрать комнату и, перед тем как расчесать свои каштановые с рыжеватым отливом волосы, чистила гребенку Соколиного Глаза. Они поговорили о ее волосах, словно об их общем достоянии.

— Какой же они у тебя длины, Юлия?

— Как раз такой, что я могу на них сесть. — Она повернулась к нему спиной, и ему дозволено было их расчесать.

Потом они общими усилиями перенесли стол к окну на солнечную сторону. Монастырский сад был совсем не такой, как при луне. Прозаические грядки, кусты смородины и крыжовника сверкали, влажные от росы и свежие в утреннем солнце. Между грядками копошились одетые в черное монашки, подвязанные синими фартуками. Узкие дорожки были посыпаны охряно-желтым песком.

По крытой галерее, вдоль десятиметровой серой стены, творя молитву, чинно прохаживались взад и вперед пожилые монахини.

Фрау Юлия, и сама напоминавшая монахиню своими тонкими, чуть поблекшими чертами, сварила кофе и яйца, сложила вчетверо чистую простыню вместо скатерти и, отломив ветку от старого плюща, который, разросшись, тянулся из монастырского сада по всей стене до самой крыши, украсила стол.

Никогда еще в своей жизни Соколиный Глаз не завтракал за таким чудесно сервированным столом.

В шесть часов утра они уже отбыли трамваем в свадебное путешествие к Целю-на-Майне, лежащему в получасе пути от Вюрцбурга, и, бродя по лесу или растянувшись у ручья, без конца строили планы на будущее. А когда вся долина Майна, и вода, и небо, и каждое деревце, каждая былинка загорелись пурпуром заката, они вернулись из свадебной поездки, сошли у Фогельсбурга и под ручку направились в садоводство с визитом к Теобальду Клеттереру.

У него сидели письмоводитель и Ханна Люкс. Расположились в комнате у Томаса за сосновой доской у окна. Вечер был теплый, настроение у всех подавленное.

Не прошло и десяти минут после ареста Оскара Беномена, как в садоводство Клеттерера, спотыкаясь, ворвалась старушонка, у которой на носу даже летом всегда висела капелька, выкрикнула: «Молитора убил Оскар трактирщик» — и поспешила в следующий дом. Как она успела за такой короткий срок пробежать столь дальнее расстояние, осталось для всех загадкой.

— Одно ясно, наши концерты пока что пошли прахом. И первый наш тенор сидит и импресарио, — сказал письмоводитель.

Садовник обвел всех присутствующих своим честным открытым взглядом:

— Немыслимо, недопустимо, чтоб люди, чьи имена лишь уважения высокого достойны, терпели долее такой позор.

Тут в комнату вошел Соколиный Глаз, высвободил руку из-под локтя фрау Юлии и, весь сияя, вскинув голову вправо и бодро и смущенно сложив губы трубочкой, произнес:

— Фрау Юлия, моя невеста!

— О-го-го, долго же ты тянул.

— Он на свободе! Я знал, что справедливость, наконец, восторжествует.

А его жена сердечно сказала:

— Как я рада, фрау Юлия. Уж так рада! Вы оба очень друг к другу подходите.

Томасу пришлось спуститься в погреб за вином. Ханна пошла с ним, хотя он ее и не звал.

— Глупый, ничего такого не было. Он заговорил со мной и проводил немножко. Вот и все.

— Я ничего и не говорю. Очень рад, что ты не скучала.

— Он так хорошо рассказывал о своей стране… Правда, он очень милый и интересный.

Утром в парке с Ханной заговорил работающий в глазной клинике врач из Буэнос-Айреса.

— Знаешь, что самое занятное? Он говорит, что в Южной Америке бык вообще ничего не стоит. Если его зарежешь сам, то сдай только шкуру, а все мясо можешь забрать себе. Но если ты закажешь бифштекс в шикарном ресторане, то заплатишь за него пять марок. Правда, забавно?.. Ах, если бы так было у нас, отец только бы и делал что резал быков.

Будущий политэконом пояснил:

— Это оттого, что у них там больше скота, чем можно сбыть, а рабочей силы не хватает… А докуда он тебя проводил?

— Только до нового моста. Там я сказала: «А вот и глазная клиника».

Действительно, она это сказала. Но врач проводил ее через мост, она проводила его обратно, и так много раз туда и назад.

— Он очень почитает писателя Шекспира. Шекспир, говорит, создал чудесные женские образы. Он и разговаривает совсем не так, как другие люди, и выглядит совсем не так. Настоящий индеец!

Томас пристально разглядывал этикетку на пыльной бутылке и первый полез из погреба.

— За освобождение Оскара! — Садовник по обыкновению окинул всех взглядом и поднял бокал.

— Да, освобождение! Пока что он крепко сидит! — воскликнул отец Ханны, входя в комнату. — Я с ним доехал до следственной тюрьмы. А там перед самым моим носом захлопнули ворота… Все! — Он потер кончики пальцев и потянулся к бокалу, который садовник, даже не пригубив, поставил на стол.

— Ах, ничего тут страшного нет. Ведь вот со мной Тэкстэкс беседовал вовсе даже о посторонних вещах, правда, Юлия? Оскара сегодня же выпустят. Мне-то лучше знать.

— Уж если ты что сказал, так тому и быть. Но, возможно, у господина Тэкстэкс бывает когда тэк-с, а когда и этэк-с.

— Настало время нам верность другу доказать! Но что же делать?

Письмоводитель осушил третий бокал.

— Ничего тут не сделаешь.

— Мы не допустим, чтоб безвинный платил за преступление, свершенное другим. Теперь иль никогда поднять обязаны мы голос.

— Значит, то есть как это голос?

— Да, уж если мы поднимем голос, они непременно его выпустят, — ввернул письмоводитель.

Томас посмотрел на отца тем любящим взглядом, каким отец смотрит